Донецк: Ад расплавленного свинца

Здравствуйте, коллеги. Я продолжаю цикл «Записки международного террориста» рассказом об ещё одном городе героического русского Донбасса. О том городе, в котором я нахожусь сейчас. О том городе, в гарнизоне которого я теперь служу. О том городе, который я искренне полюбил ещё этой зимой, когда он самым первым на Юго-Востоке поднялся на борьбу с украинствующей нечистью. Что в нём происходит? Какова реальность осаждённого города? Я расскажу вам об одном дне столицы Русской Весны. Это только один день. Но для города и его жителей таких дней – по семь в неделю. И, вероятно, может быть по 365 в году. Вот мой рассказ.

ДОНЕЦК.

Солнечное утро. Небо ясное, ни одного облака. Осень, всё же, взяла своё: в Донецке резко похолодало. Половина казармы кашляет. Большая пачка «Тера-Флю», купленная командиром и поставленная для общего пользования, всего за три дня опустела и показала дно. При этом все здоровы. Никто не признаётся в том, что заболел. И все пьют «Тера-Флю». И все делают вид, что этого не замечают. Я пью вместе со всеми. И не замечаю тоже.

Яркое солнце и холодный степной ветер — вот нынешняя примета времени. Люди надевают тёмные солнцезащитные очки и кутаются в тёплую одежду. Сочетание, которое может показаться диким для гламурных поборников «высокого стиля» из Москвы или Киева, но совершенно органичное, если ты южанин. Это практично. В моём родном Ростове так же. Эти города вообще очень похожи друг на друга и по облику, и по менталитету. Три-четыре часа езды на машине — это не расстояние. А та культурная пропасть, из-за которой разразилась эта война, лежит не здесь. Она гораздо западнее.

Утро понедельника. Народ ещё не сосредоточился после выходных. Которые здесь — святое. Здесь даже не особо воюют в выходные. Это одинаково верно для обеих сторон. Выходные прошли, а все ещё расслаблены. По инерции. Тем более, что первый день недели начался спокойно. Утром по городу не стреляли. Утром…

Это произошло в 12.15 по местному времени. Мы сидели в недавно организованной столовой казармы на позднем завтраке. Это всего второй день после того, как мы наладили питание непосредственно на базе отряда «Варяг» и приготовление пищи затягивалось. Светская беседа в казарме — это совершенно особое культурное явление, в котором рассуждения о мировой философии тесно и вполне органично переплетается с кирзовым солдатским фольклором. Примерно такой диалог и происходил в тот момент, когда всё случилось. О чём мы говорили? Не помню. Да это и не важно.

Грохот. Громкий, резкий, короткий. Окна распахнулись, надсадно хрустнув петлями. Двери вывернулись наизнанку, ударив в стены. Посуда, книги, канцелярские принадлежности — всё, что могло упасть, полетело с полок. Чашки на столе подскочили едва ли не на сантиметр и со стуком упали обратно, забрызгав клеёнку брызгами горячего чая. Мы замерли, глядя друг на друга. В ушах звенело. В глазах у всех один и тот же вопрос: будет ли продолжение? Вопрос, который очень быстро сменился осознанием: продолжения не будет. Потому, что это была она. А она всегда приходит в гордом одиночестве.

Она… «Точка-У».

Вот мы и познакомились лично.

Баллистическая ракета, созданная для разрушения полевых укрепрайонов. Создавшие это чудо советского ВПК, даже представить себе не могли, что этот летающий кошмар можно использовать против городов-миллионников. И её никогда так не использовали. До сих пор.

И она ударила по нашему сектору. По нашему городу. По нашим жизням. Это чувствуется мгновенно и пронзительно.

На лестничной клетке стоит Лена, секретарь-делопроизводитель отряда. Бледная. Руки трясутся. В глазах стоят слёзы. Она пытается дозвониться матери и сестре. Я предлагаю ей сигарету. Отказывается. Пытается дозвониться снова. Сети нет. Она исчезла. Нет, сотовые подстанции целы. Просто сеть легла. По естественным причинам: сейчас весь миллионный город одновременно пытается дозвониться родным и любимым. У всех один и тот же взгляд: сочетание ярости и страха. Но это не страх труса. Это страх человека, у которого все, кого он любит, находятся там, куда с неба упала смерть. Он не боится за собственную шкуру. Он боится за них. Боится, сжав кулаки в безграничной, немыслимой ярости.

Это невозможно описать, когда целый город сжимает кулаки. Когда у целого города к горлу подкатывает ком горя и ненависти. Этим искрит пространство. Чёрная туча, нависшая в небе и бьющая молниями. Воплощённый бог разрушения и истребления. Стихия клокочущей тьмы.

За окном начинает нарастать грохот. По городу ударили из всех стволов: «Грады», миномёты, гаубицы. Сотовая сеть, наконец, появляется. Мы узнаём приблизительный район падения ракеты.

Я обращаюсь к командиру отряда. Прошу дать мне машину с водителем из местных. Хочу сфотографировать происходящее в городе. Люди должны знать. Все должны знать о том, что происходит здесь сейчас. Варяг смотрит на меня вопросительно:

- Ты в курсе, что это Октябрьский?

- Да.

Я уже в курсе, что это значит. Октябрьский микрорайон Донецка. Аэропорт…  Этим всё сказано. Мёртвая территория, населённая призраками. Самый истерзанный район города, где запросто можно напороться на вражеские ДРГ или попасть под обстрел любой степени интенсивности. Там нет никакой власти: ни новороссийской, ни бандеровской. Потому, что это — уже другой мир. Мир теней.

Варяг вызывает кого-то по мобильному телефону. Через минуту в комнату заходит коренастый мужчина, похожий на рабочего или автослесаря. Только в форме. Здесь большинство такие. Люди, взявшие оружие впервые в жизни. И отшвырнувшие прочь кадровую армию карателей. У этого человека позывной «Зубр». Мы жмём друг другу руки.

Городские улицы пусты. Город вымер. Его жители уже всё знают. Их уже не нужно учить тому, что нужно делать при обстреле. Редкие прохожие перемещаются быстро и целеустремлённо. Машин нет. Пробок тоже. До передовых блокпостов мы доезжаем за 20 минут. Они в частном секторе. И по ним сегодня уже ударили. Дома вокруг избиты ракетными залпами. В тех, что целы, жителей нет — они брошены. Их жители точно знали, что если они останутся — они умрут.

Зубр останавливает машину и коротко общается с ополченцами. Представляет меня, как корреспондента. Я уже привычно огрызаюсь:

- Я не корреспондент. Я — боец отряда «Варяг», у которого есть дополнительные задачи.

Парни понимают. Место падения «Точки-У» где-то там, за терриконами. На одном из изгибов петляющей дороги этого шахтёрского района. Где точно, никто ещё не знает. В городе неразбериха и у ополчения много куда более актуальных задач, нежели обследование место падения летающей смерти.

- Шекспир.

Зубр задумчиво смотрит вперёд.

- Там может прилететь. Тебя это не останавливает?

- Нет.

Мне и правда безразлично. Странное ощущение. Помедлив, спрашиваю:

- А тебя?

Зубр качает головой. Мы едем. Зубр ведёт молча. Этого человека не напугать. Уже не напугать: он родом из посёлка Коммунар. Того самого, где отличился батальон «Айдар». Того самого, где сейчас следователи ДНР вскрывают массовые захоронения замученных мирных жителей. Лежит ли там кто-то из его близких? Здесь не задают таких вопросов.

И снова она. Граница между жизнью и смертью. Я уже привык к её присутствию. Здесь она невероятно близко. Я пересекал её в Спартаке. Но я не знал, что она есть и в Донецке. Мир вокруг снова меняется. Резко. Переход, словно пограничным столбом, отмечен щитом с флагом ДНР и лозунгом: «Достаток. Народовластие. Равенство».

После него мир смолкает. Исчезают птицы. Тени становятся темнее и резче. Даже листья на деревьях словно припорошены какой-то серой пылью. За окнами не происходит ничего. Нет ни выстрелов, ни взрывов. Только звенящая тишина. И смерть, разлитая в воздухе. Это — её территория.

То, что я вижу за окнами машины, похоже на Чернобыль. Или «Зону» из фильма «Сталкер». Такое же пустое, угрюмое и смертоносное. Пустые автобусные остановки. Пустые ларьки. Пустые дома. Многие даже не повреждены. Но в них никого нет.

Зубр показывает на неприметный поворот направо. Это дорога на Донецкий аэропорт. Примерно через 500 метров начинается зона, в которой укры уже бьют прямой наводкой. Потрясает безмятежность этого места. Тихо. Спокойно. Неподвижно. Всего в полукилометре от огненного Ада. «Ад расплавленного свинца». Кажется, у буддистов есть такой. Что ж, буддисты правы — он действительно есть. Только он не где-то за горизонтом реальности. Он здесь.

Октябрьский похож на Спартак. Только гораздо страшнее. Спартак состоит из частной застройки. А Октябрьский — это полноценный спальный микрорайон, застроенный стандартными хрущёвскими пятиэтажками. Он напоминает Западный микрорайон моего родного Ростова-на-Дону. Это район, в котором я родился. Они похожи друг на друга как два близнеца… Один из которых мёртв.

Всё то же самое. Только фасады домов изрублены осколками. Только асфальт на дорогах изувечен воронками от мин. Только оконные рамы выбиты взрывной волной. И редкие прохожие. Как призраки.

А может и не «как»…

А ещё сожжённые школы и детские сады. По ним бьют в первую очередь. Это их визитная карточка. Их главная мишень — русские дети. Выбить следующее поколение — это цель №1 любого геноцида.

Выходим из машины. Осматриваемся. Нам надо попасть за высокий террикон, находящийся за широким полем. По краям которого стоят бывшие дома.

- Не сходи с дороги. Здесь могут быть растяжки.

Я и не схожу. Я это уже знаю.

Впереди тупик: поперёк дороги лежит бетонный столб, перерубленный у основания прямым попаданием снаряда. Начинаем выезжать обратно…

Бум… Мина разрывается неожиданно и довольно близко.

Бум… Снова. Ещё ближе.

Бум… И ещё ближе.

Они не просто стреляют. Они стреляют по нам.

Нас заметили. А, может, навёл кто-то из местных Иуд корректировщиков огня. Что скорее всего. Они действительно местные. Они — жители этого района. Убившие своих соседей и знакомых. Я не представляю, что должно произойти с человеческой душой, для того, чтобы она стала способна на такое. Хотя, ответ здесь знают все: для этого надо быть «украинцем».

«Украинцы»… Они не знают, зачем я здесь. Но я для них смертельный враг. Как и все, кто пользуется фотоаппаратом или видеокамерой. Больше всего они боятся тех, кто сохраняет их преступления. Вытаскивает их на свет Божий. Они не знают, зачем я здесь… Но, видимо, чуют животным чутьём скотов.

Зубр вопросительно смотрит на меня. Я коротко киваю. Мы уезжаем. Бог с ней, с «Точкой-У». Я знаю, что могу оставаться здесь и под обстрелом. Мне не страшно. Вообще. Эта часть меня умерла. И Зубр тоже может. Он очень храбрый человек. Но я знаю, что у него семья. Кто я такой, чтобы принимать такое решение?

Мы покидаем район быстро.

- Если мы выскочим на укров, я, в принципе, знаю, что делать. — Зубр задорно крутит руль и внимательно смотрит по сторонам. — Убегать в нашу сторону не надо. Тогда они откроют огонь из всего, что у них есть, и мы хрен выскочим. Рваться надо к ним в тыл и оттуда уже выворачивать по безопасной дороге. Только сейчас это сделать не получится. Мы с тобой оба одеты по форме, а у тебя ещё и говор не местный.

- Но если мы всё равно демаскированы, то почему мы тогда не взяли стволы?

Зубр на секунду задумывается и цедит сквозь зубы многоэтажное ругательство. Мы начинаем ехать ещё быстрее. Через пару минут мир за окнами снова меняется. Мы снова вернулись в царство живых.

Обстрел в Донецке чуть утих. Не надолго, как потом выяснилось. Но впереди была пара относительно спокойных часов. К нам в машину сел ещё один боец. Сфинкс. Пятидесятилетний солдат, который учил меня обращаться с оружием. Варяг поручил ему какое-то дело в городе, пока не особо стреляют.

- Шекспир, а ты не хочешь проехаться по Донецку? Посмотришь, что эти (далее он произносит самое оскорбительное слово в русском языке, которым, в его нелитературной части, обозначаются пассивные гомосексуалисты) сделали с городом?

Конечно я хочу на это посмотреть. Тем более что особых возможностей для этого у меня ещё не было. Донецк сейчас — не лучшее место для вдумчивых и неторопливых прогулок.

- Подстроишь под меня свой маршрут?

Сфинкс криво улыбается.

- Здесь без разницы, по какому маршруту ехать, Паша.

Въезжаем в центр города. Сегодня «Градами» накрыло «Донбасс-Арену» — один из крупнейших футбольных стадионов в Европе. Колос из стали и бронестекла, способный выдержать серьёзное землетрясение. Ракета вывернула из его стены кусок размером с дом.

Сфинкс местный. Он — коренной дончанин. Он знает здесь каждый дом. И знает всё, что произошло в каждом доме. Проплывающие картины он комментирует с бесстрастностью футбольного комментатора. Вот здесь снаряд попал в машину. В ней сгорела семья. Здесь ракета пробила крышу пятиэтажки и выжгла всё внутри. Дом стоит целый, а внутри ничего. А здесь на город впервые упали авиабомбы.

Сфинкс спокоен. Он — кадровый офицер советской армии. Майор, в свое время ходивший «за речку». В жизни до ополчения у него было всё, о чём многие могут только мечтать: «Мерседес-Гюлендваген», кабриолет БМВ (он как-то даже приезжал на нём в казарму), хороший дом, семья и общественный статус. Поговаривают, что с ним за руку здоровался Ринат Ахметов. Сфинкс пришёл в отряд «Варяг» рядовым. Почему? Потому что.

- Понимаешь, Шекспир — говорит мне он — То, что они нагнали техники под город — это фигня, по большому счёту. Чтобы штурмовать Донецк, нужно двадцатикратное превосходство в живой силе. Именно в ней. Потому, что техника без прикрытия горит красиво, как та ёлочка. А у них одни шныри позорные остались. У которых духа нет. Тех, которые с духом были, мы выбили ещё до перемирия. Сунуться может и попытаются, но хрен у них что здесь получится. Сколько они при этом гражданского народу положат — вот вопрос.

Картины за окнами сменяют одна другую.

Дом культуры. Внутри были люди.

Дворец молодёжи. Внутри были люди.

Краеведческий музей. Внутри были люди.

Руины. Пепел.

И местные жители. Которые на сломались. И не сломаются никогда.

Я вспомнил пожилую женщину из социальной службы, с которой я разговорился, когда мы охраняли выдачу пособий пенсионерам и инвалидам в одном из городских районов, курируемых отрядом «Варяг». Она сказала, что если эти гады войдут в Донецк, то она откроет газ и взорвёт их вместе с домом. Сказала спокойно. Почти безэмоционально. Здесь все спокойны. Выдаёт только взгляд. Он здесь такой у всех. Я не исключение.

Обстрел усилился резко. Вокруг загрохотало.

- Хохлы пообедали, — невесело хохотнул Зубр.

Мы возвращались в казарму.

Город расстреливали 18 часов подряд. Без перерыва. По нему выпустили несколько артиллерийских складов. Количество жертв мы не знаем до сих пор. Но город словно этого не заметил. Уже следующим утром по улицам снова пошли машины. На тротуарах снова появились прохожие. Донецк не собирается умирать. Как бы его к этому ни склоняли.

На следующий день мы ждали наступления. Но они не решились. Для того чтобы не начать штурм после такой артподготовки, надо быть «украинцем». Хотя, и у них есть своя логика. Уродливая, извращённая, ублюдочная, но есть. Во-первых, их принцип «Що нэ зъiм, так понадкусоваю», никто не отменял. Они понимают, что город им не сломить. Они понимают, что рано или поздно мы их погоним отсюда очень далеко. И пакостят. Напоследок. Уничтожают всё, что могут уничтожить. И убивают всех, кого могут убить. Во-вторых, укропское ворьё в погонах таким образом элементарно списывает боеприпасы. Почти невозможно проверить, сколько зарядов они отстреляли, 10 или 15. Куда они потом их перепродают? О, это страшная тайна, безусловно, покрытая мраком. И всё это было бы прелестно, если бы не гибли люди.

Хотя, мы ведь не люди для них.

P.S.: Когда эти слова писались, нам поступило сообщение, что бандеровская армия выдвигается на позиции. Что ж… Они уже несколько раз так делали. И всё то ли не решались, то ли специально пугали. В этот раз могут и решиться. Если так, то добро пожаловать, мрази. Мы вас ждём. И я вас жду. Я уже с оружием.

источник