Все адаптируется, конечно. Культура проницаема, ты меняешь сержанта Броуди на майора Брагина, их Ливан становится нашим Северным Кавказом — и все готово. Даже название можно оставить, зачем лишний раз что-то менять? Женские образы и вовсе лучше не трогать: жесткая начальница, влюбленная студентка, безутешная вдова кочуют из картины в картину. И, похоже, никаких проблем это не вызывает.

Постараюсь объяснить, почему меня так задела эта новость про Игру престолов по-русски. Конечно, сама идея снять под копирку— просто частность, не требующая серьезного разговора. Но попробуем копнуть глубже. Сейчас мы стоим перед важной задачей импортозамещения культуры. Строго говоря, мы наконец-то должны начать задать себе вопрос: «А уверены ли мы, что перед нами — собственное искусство?»

Принято кивать на постмодернизм, раздвигающий границы: мол, ничего национального не осталось, но эта теория рассыпается, когда мы говорим конкретно. Например, взять Стивена Кинга. Он же американский писатель, не французский, не южнокорейский. А эпатажный Ларс фон Триер — датский режиссер, не норвежский и даже не румынский. А вы уверены, что роман Людмилы Улицкой — это русский роман? Что же там русского? Уже почти ничего.

Да, Голливуд диктует правила игры, так принято считать, однако фантаст Джордж Р. Р. Мартин, автор «Игры престолов», вовсе не вписывался в них, а заставил всех принять его универсальную схему. Цикл романов о выдуманном мире Вестеросе — попытка автора уйти от классической формы фэнтези (она задана Джоном Р. Толкином и Урсулой Ле Гуин), где героев нужно тащить через все книги, сдувать с них пылинки и натягивать сову на глобус, потому что читатель так привык. Мартин убивает тех, кто кажется ему отыгранным, смело вводит новых персонажей, организуя блестящую симфонию из характеров и сюжетных линий. Содержание — битва за трон — зависит от формы: все настолько интересно именно потому, что каждый может умереть на следующей странице, и оторваться невозможно. Такого раньше не позволял себе никто, а теперь оказалось, что и так тоже можно.

Так, например, Федор Михайлович Достоевский, ничуть не стесняясь того, что главное в его текстах - идеи, изобретает свою форму. . Она выглядит так: герои бродят, сходятся, скандал, они разбегаются, и в этом-то хороводе вокруг разных точек и есть половина всего смысла романов. Люди у Достоевского — неприкаянные, чужие, им хочется втолкнуться в гущу событий, хотя дело, допустим, происходит в Скотопригоньевске, где отродясь не бывало ничего интересного. Почти бесовское кружение Раскольникова, скитания Мышкина — все это развитие формы, чтобы она оказалась идеальной в «Братьях Карамазовых». Пусть читатель живет в тексте, даже не зная о том, как долог был путь к нему.

Недавние очереди к Серову и триумфальный детский мультфильм «Маша и медведь», который смотрят от Италии до Японии — так выглядит наше торжество формы. В первом случае — всем известный художник («Девочка с персиками» — это разве новости?) оказывается нашим проводником в мир дореволюционной России. Во втором — классический сюжет о дружбе девочки и лесного мишки облекается в намеренно детскую, абсурдистскую форму, и оказывается, что именно благодаря этому можно рассказать о родителях и детях. Если бы создатели «Маши и медведя» попробовали сделать новый «Том и Джерри», никто и трех серий не стал бы смотреть.

Так вот, к чему я веду. Клон «Игры престолов» (и их будет еще много, в этом сомневаться не приходится) — все равно англо-американская фэнтезийная культура, пусть и с русскими царями, вынужденными оглядываться на неведомый Вестерос. Это будет не наш сериал и не про нас и нашу культуру. А, скажем, роман Алексея Иванова «Сердце пармы» — наш, и не только по содержанию, но и по форме, которую автор выковал самостоятельно из подручных материалов — слова, железа, камня — так, что теперь о русском язычестве иначе и не написать.

Михаил Бударагин, специально для группы Культурный минимум.