Довольно интересное интервью с Алексеем Чалым на тему Крымской Весны, его биографии, взаимоотношений России и Украины и будущего Севастополя.

О дивный новый Крым

После присоединения Крыма к России прошло сто дней. Ушла патриотическая эйфория, появились первые разочарования, начались трудовые будни. Ключевой вопрос: сможет ли полуостров стать полигоном для апробации новых стандартов жизни и управления страной? В Севастополе локомотивом перемен стала команда бизнесмена Алексея Чалого — того самого человека в свитере, который во время политического кризиса на Украине взял местную власть в свои руки и передал ее Москве. Корреспондент «РР» стал первым журналистом в мире, которому удалось взять большое интервью у этого человека. И понять, ради чего он и его единомышленники жили все эти двадцать лет и ради чего проживут следующие двадцать.

Национальная гордость.

— Теперь я могу гордиться, что живу в России, — объявляет простой крымчанин Андрей.

— Вы что, — говорю, — правда гордитесь тем, что живете в России?

— А вы что, не гордитесь?

— В Москве как-то не принято.

— Ну и зря.

Во дворике Севастопольского городского гуманитарного университета иссохшие на солнце каштаны и розы со срезанными цветками. Рядом сидит педагог и автор учебников по севастополеведению Екатерина Алтабаева.

— В девяносто пятом году я работала в школе. И история, которую детям преподают, у меня всегда вызывала массу вопросов. В этой программе все делалось, чтобы формировался образ России-врага. И тут пришел Алексей Михайлович Чалый, бизнесмен, горожанин, который подал идею, что нужно написать для деток историю Севастополя. И мы начали писать учебники один за другим. Начинались уроки севастополеведения как эксперимент в восьми школах, но процесс быстро набрал силу, и сейчас у нас шестьдесят одна школа и четыре интерната. А учебников уже пять, каждый посвящен разным периодам. Наверное, так и началось то, что некоторые называют третьей обороной Севастополя. Первая была в Крымскую войну, вторая — в Великую Отечественную, а третья — когда мы обороняли свою культуру, пока Крым был в составе Украины.

— Вы что, правда не гордитесь тем, что живете в России? — уточняет крымчанин Андрей. — А чем вы тогда вообще гордитесь?!

Тридцать пятая береговая 

Игорь Шаповалов брюнет, а во всем остальном похож на повзрослевшего Шурика. Он руководит социальными проектами бизнесмена Алексея Чалого, который с 1 по 14 апреля 2014 года был народным мэром Севастополя и за эти две недели изменил ход всей крымской, а может, и мировой истории. До того как мы все увидели этого человека рядом с Путиным, Чалый успел построить группу компаний «Таврида Электрик», в которой сегодня работают три тысячи человек. Ее филиалы расположены в 50 городах России и 22 странах мира.

— Как-то мы с Алексеем Михайловичем говорили про чейндж-менеджмент, это управление переменами, — рассказывает Шаповалов. — Самый характерный пример — как правильно сварить лягушку. Если сразу в кипяток кинуть, она выскочит. А если посадить в холодную воду и постепенно подогревать, она расстанется с жизнью незаметно. Вот они нас так варили, варили и где-то сварили. Серьезное сопротивление было только в Севастополе.

— Какое?

— Помимо уроков севастополеведения Алексей Михайлович придумал «Независимое телевидение Севастополя». Чтобы оно было не провинциальным, а современным, профессиональным, на русском языке, с русской культурой. Потом он поставил задачу создать мемориальный комплекс «Тридцать пятая береговая батарея» — так, чтобы история там показывалась живой и интересной, а не пыльной и скучной. И еще есть многосерийный фильм «Севастопольские рассказы» — его как раз я помогал запускать.

Мы с Шаповаловым выходим на Графскую пристань, куда причаливали лодки с императорами, адмиралами и президентами. Печет курортное солнце, медленно проплывает катерок с яркой надписью: «Корабли и морские прогулки».

— Даже в России Севастополь уже считали украинским городом, — говорит Шаповалов. — Здесь у многих было ощущение, что нас предали, это висело в воздухе. И вот мы решили снять фильм о Севастополе. Познавательный, но не как это обычно делают, а очень качественный, интересный. И чтобы его показали по «Первому каналу» — это было главное условие. Приехала съемочная группа, и моя задача была вживить авторов фильма в историю города. Я их везде возил, рассказывал, чтобы они влюбились в Севастополь. Это как памятник, только не гранитный, а медийный, не для улицы, а для информационного пространства.

Игорь подходит к краю причала. — И вот перед самой премьерой в две тысячи восьмом году мы организовали тут постановку. Прямо к этому причалу прибыла Екатерина. Вокруг все одеты по моде XVIII века, войска, Потемкин, все такое. Пришли люди, севастопольцы, с цветами. И кричали: «Императрица, забери нас обратно!» Они кричали это актрисе на полном серьезе. Люди готовы были хоть с памятником разговаривать — обратно проситься, лишь бы получилось.

Иди и умри! 

— Возитесь, как девочки, — встречает своего оператора корреспондентка «Независимого телевидения Севастополя» Елена Анисимова. И впрыгивает в машину, сверкнув белой босоножкой на высокой платформе. У Лены рыжие волосы, двадцатилетняя попка в обтягивающих джинсах с золотыми молниями на карманах, но лицо старше.

— Это действительно была оборона. Нас пытались просто задушить. Все русское задушить, понимаете? Даже гимн Севастополя перевели на мову! И «город русских моряков» заменили на «столиця українських морякiв»! А мы пытались бороться за сохранение русского языка, культуры. Представьте, у нас в школах проводили уроки голодомора! Я помню, был скандал. Мы поехали снимать этот урок. Значит, они хлеб положили, свечку зажгли. Достали такую большую черную страшную книгу. Называется «Чорна книха». И стали зачитывать, как матери ели своих детей, и так далее. Я смотрю: у школьников такие глаза! Девочки морщатся. Кому-то плохо реально. Когда мы это показали, скандал был страшный.

— Но голодомор, — говорю, — действительно был. Про блокаду Ленинграда детям в школе тоже ужасы рассказывают.

— Послушайте, тут разные вещи! То была блокада во время Великой Отечественной войны. А здесь общая беда преподносилась как геноцид украинского народа. Хотя в Поволжье голод был гораздо страшнее. Ну, пошел! — задорно кричит в окно Лена машинам, замешкавшимся в пробке. Раскрывает маленькое зеркальце и красит губы ярко-оранжевой помадой.

«Независимое телевидение Севастополя» — единственный канал на Украине, который всегда вещал полностью на русском. Здесь даже речи президента переводили на русский язык. С каналом постоянно судились, но все равно никто ничего не мог сделать.

— Сейчас наши люди, ребята из Севастополя, на юго-востоке воюют, — говорит Лена. — Добровольцами туда отправляются, я знакома с такими. А оттуда приезжают беженцы — шкафы-мужики, приходят в дом правительства и говорят: дайте нам жилье, деньги, работу, но не эту, а другую. У меня возникает вопрос: почему они не там? Почему не воюют против этих озверевших националистов? Я понимаю — женщины, дети, старики. Но вот ты привез семью в Крым, сдал на руки, и все. Теперь езжай обратно и воюй!

Русская правда 

Пантеон памяти в мемориальном комплексе «Тридцать пятая береговая батарея». Внутри темно, в луче света на полу восемь красных гвоздичек. Потом луч гаснет, и включается запись с криками чаек и грохотом боя. На четырнадцатиметровом куполе одно за другим появляются изображения — лица погибших, бледные, вырезанные из старых фотографий, похожие на отрубленные головы. Головы перемещаются, огибают друг друга, всплывают и тают, их становится все больше, и в конце концов им становится тесно. Кажется, что это души в плену у колдуньи: сначала она забрала их жизни, но и после смерти не дает свободы, держит у себя. Музыка стихает, луч света снова падает на гвоздички. Посетители, охая, идут к выходу и обсуждают, как трудно было не заплакать.

Комплекс очень большой. Основная его часть представляет собой подземелье, где показывают реальные орудийные шахты, жилой корпус, лазарет. Здесь умирали от голода, жажды и ранений люди, которых во время обороны просто забыли.

— Смотрите, — говорит экскурсовод, — леденящая душу фотография. Вот куча трупов.

Туристы подходят по очереди, смотрят, фотографируют.

— Когда мы создавали «Тридцать пятую батарею», никто не ставил целью военно-патриотическое воспитание, — объясняет мне Игорь Шаповалов, который и этот проект помогал запускать. — Нужно было просто показать правду. Правда сама по себе воспитывает.

— Правда у каждого своя. —

Ну как? Есть русская правда. Показываешь ее русским людям — вот и воспитание. Ведь Севастополь этнически самый русский город в России! Если посчитать, сколько здесь русских, то Москва отдыхает!

— В Севастополе на каждом углу памятник погибшим, — говорю. — Вы как на кладбище живете.

— Понимаете, люди же ходят и воспитываются на всем этом с детства. Они играют возле памятника. Это потом они понимают, почему он тут стоит, а пока просто играют. Вот как люди христианами становятся? Меня в младенчестве крестили, это не был мой выбор. А надо ли его делать? Родители просто сказали: это твое. И ты это любишь.

— Выходит, у русских близкая к смерти культура.

— Севастополь — это вообще никакая не культура. Это нация. Нормальная русская нация. К которой не примешана никакая политкорректность. Люди тут могут негров назвать неграми.

— А геев геями?

— Даже хуже. И ничего страшного. Мы их не обижаем.

На Графской пристани есть табличка: «В память о соотечественниках, вынужденных покинуть родину в ноябре 1920 года». Рядом хотели повесить табличку на украинском, что здесь когда-то родился флот Украины. Севастопольцы не дали. Они снимали табличку и кидали в море.

Круги на воде 

— Пассионарный человек — он как эпицентр, собирает вокруг себя симпатичных ему людей, единомышленников, — рассуждает Игорь. — Как вот бросаешь камень в воду, и кольца идут.

— Кто по этой теории Чалый?

— Эпицентр пассионарного взрыва.

— А вы?

— А мы его кольца.

Мы идем по улице Нахимова.

— Я не рассказывал вам, как он меня, условно говоря, завербовал?

— Нет.

— Я же тогда на фондовом рынке работал, финансами занимался. И когда он предложил мне взяться за социальные проекты, я, естественно, спросил: почему я, ведь нет у меня к этому никаких способностей. И тогда он мне начал объяснять: вот смотри, есть книга «Остров Крым». Помнишь последний эпизод? Руководитель острова с беременной женой уходит через Черное море. И дан приказ в него стрелять, лодку его уничтожить, он уже собрался жену беременную своим телом прикрывать. И все исполнители приказа понимают, что так делать нельзя. Но только один из них решился и доложил: «Цель уничтожена», хотя на самом деле цель не была уничтожена и все это знали вплоть чуть ли не до самого главного. Но сделали вид, будто цель действительно уничтожена. Потому что все они живут двойной жизнью и понимают, что это неправильно. И нужен был только повод, толчок, чтобы поступить по совести, последняя капелька, которая перевешивает и меняет все. Именно так, неправильно, мы тут все эти годы и жили. Но Алексей Михайлович предполагал, что этот момент — последняя капелька — все-таки наступит. И надо просто поддерживать в обществе историческую память, чтобы пуповина не пересохла, которая связывает нас с Москвой. Потому что если она пересохнет, тогда все — мы станем друг другу чужими.

Чалый 

Рядом с большим зданием городской администрации маленькое, в четыре комнаты, Агентство стратегического развития Севастополя — без вывески, с камерой у двери. Диванчик в коридоре, кофемашина, кулер, в туалете швабра и аккуратно развешенные тряпочки на пластмассовом ведре. Агентство появилось сразу после присоединения Крыма к России, когда народный мэр Чалый добровольно сложил с себя полномочия и возглавил эту собственную организацию, цель которой — спроектировать и создать Севастополь будущего. В комнате для совещаний все время кто-то разговаривает, все бегают туда-сюда с картами, бизнес-проектами, графиками экономического развития, предложениями инвесторов, фотографиями и рисунками того, что где будет. Каждые несколько минут сюда приходят или звонят по телефону — все хотят встретиться с Чалым, всем объясняют, что вряд ли это возможно.

— Скажите, а замы министров могут попасть на завтрашнее мероприятие Алексея Михайловича? — вежливо спрашивает правительственного вида мужчина у голубоглазого молодого человека, который сидит в самой большой комнате офиса.

— Они есть в списке?

— Нет.

— Тогда не могут.

— Понял. Спасибо.

На столе пачка писем. В них инвестиционные предложения, бизнес-проекты, предложения встретиться и поговорить о будущем России. А еще проект памятника Алексею Чалому в виде колосса над Керченским проливом, просьба организовать встречу с Путиным и приглашение на переговоры с инопланетянами.

Входит Алексей Чалый. Приветливо всем кивает. Ставит в кофемашину большую белую чашку. «Бжжжиужжжж» — грохочет аппарат. Чалый скромно стоит рядом. Забирает чашку и тихонько уходит в свой кабинет через коридор.

— А он здесь? — удивляется все тот же мужчина депутатского вида.

— Сейчас совещание, потом уедет.

— Ну ладно, я завтра зайду.

На столе у Чалого кипы бумаг, компьютерный монитор и ноутбук, фотография красивой белокурой девочки, коробка салфеток и бутылка воды, уже пустая.

— Вами так восхищаются, — говорю я, открывая дверь, хозяину кабинета, — что я даже боюсь к вам заходить.

— Не бойтесь, — отвечает он, приветливо улыбается и становится похож на интеллигентного советского инженера. — Это все преувеличение.

— Вы меняете среду вокруг себя.

— Ну, пытаюсь по мере сил и возможностей.

— Но чтобы менять среду, нужно иметь цель.

Чалый глубоко вздыхает и скрещивает руки на груди.

— Да… Нужно иметь цель.

— Какая она у вас?

— Сейчас есть большое ожидание в обществе, российском, что Севастополь станет как бы анклавом новой жизни с более высоким уровнем организации.

— А мне показалось, в Севастополе общество не новое, а скорее маленький кусочек прошлого. Если пройтись по улицам, ощущение, что попал в фильм о Советском Союзе.

— Не знаю, не знаю.

— У людей очень патриархальные ценности.

— Это что?

— Например, культ семьи.

— Ну, может, это не плохо?

— И все высказываются против геев. В жизни не слышала столько разговоров про геев!

— Ну, это, наверное, вы тему поднимали, а не они? — смеется Чалый.

— Нет.

— Ну что, вы к ним приходите, а они начинают ни с того ни с сего о геях разговаривать? Не провоцируйте людей, и все будет нормально!

— И еще я заметила, что слово «толерантность» здесь считается ругательным.

— Так ведь есть вполне адекватное русское слово. Зачем употреблять «толерантность», когда есть «согласие»? Вы видите различие?

— Может быть, и нет.

— А то, что уважение к своей истории в Севастополе по сравнению с Россией запредельное, — это да, это так. Потому что кровью писано, и слава богу, что сохранилось. И это никак не противоречит перспективам развития. Это не отрицание всего западного. Связывать эти вещи глупо. Креативный класс — он про себя думает, что креативный. А потрясешь его зачастую — за душой-то ничего.

— А что должно быть за душой?

— Дело. У мужчины дело. Успехи какие-то конкретные.

— Какое у вас дело?

— Я вот сделал компанию, которая на равных конкурирует с мамонтами мирового рынка.

— Зачем вы создали учебник истории, фильмы о Севастополе, музей?

— Я с Украиной боролся. Почти двадцать лет.

— Боролись с Украиной?

— Ну, с той Украиной, которую сейчас наконфигурировали.

— Почему вы это делали?

— Да е-о-олки-палки! Почему! Да потому что вам пожить здесь надо было — вы бы сами ответили на эти вопросы. Вы в Москве живете?

— Да.

— А представьте, что Москву возьмут и отдадут, не знаю, Финляндии. Хотя это еще хороший пример. И с завтрашнего дня на радио можно будет говорить только на финском языке. А вашим детям, если они у вас есть или будут, станут в школах рассказывать, какая Россия нехорошая, как она всегда мучила бедную Финляндию, и заставлять сдавать про это экзамены. Как вы к Финляндии будете относиться в этом случае?

— Многие люди легко меняются.

— Ну и флаг им в руки, этим людям. После каждого резкого высказывания Чалый ласково улыбается.

— Вы родились в Севастополе?

— Я родился в Москве. Первые восемь месяцев прожил в Москве, а с девятого жил в Севастополе, — смеется. — Я родился в семье студентов Московского энергетического института и первые восемь месяцев прожил в лифте.

— Почему в лифте? —

Потому что лифты после войны останавливали, шахты разрезали на комнаты и давали самым передовым студентам. Моя мама была спортсменка, комсомолка, красавица, за «Буревестник» каталась, мастер спорта. Поэтому ей дали эту самую комнату, шесть метров, в лифтовой шахте. Там я и прожил свои первые восемь месяцев, чему есть документальное подтверждение.

— Это была большая привилегия — жить в лифте?

— Ну конечно. Потому что это была отдельная комната. Моя мама закончила вуз, и по распределению они с отцом должны были ехать в Находку. Но поскольку отец тяжело заболел, переехали в Севастополь. Там жил его отец, мой дед, который на тот момент был замкомандующего Черноморским флотом и, соответственно, имел доступ к элитной медицине.

— Что сейчас происходит между Украиной и Россией? Ощущение, что борются два мировосприятия.

— Да.

— Как вы думаете, что это за стороны, которые воюют?

— Вопрос непростой, — Чалый задумывается, делает долгую паузу. — Может, сторон и больше на самом деле. Понятно, что в этих событиях сама Украина играет минимальную роль. Особенно если смотреть на это в контексте двадцати трех лет, в течение которых проводилась систематическая работа по переформатированию ее населения. И надо заметить, очень успешная. Сейчас она как раз подходит к концу, — глубокий вздох. — В итоге мы получим страну с совершенно другим менталитетом. Вырастет поколение, которое будет совсем по-другому относиться и к России, и к самим себе, и к своей истории. Уже переступили через Великую Отечественную войну. Это новая система координат, которую, очень подозреваю, для них создали, но они совершенно искренне в ней будут жить. Создают же государства искусственно? При систематической работе все это возможно. А здесь, в Крыму, с этим новым форматом боролись, причем сами люди. Не Россия. Россия очень вяло себя вела, первые десять лет сама в себе ковырялась.

— Вы говорите, можно отформатировать людей, и они будут думать как нужно и верить в то, во что нужно. Вы в Севастополе этим и занимаетесь?

— Точно так. Именно этим я и занимаюсь. Другой вопрос — форматировать вокруг правды или вокруг лжи.

— Правда — то, что правда для вас?

— Нет. Правда — это все-таки правда историческая, она существует, от нее никуда не денешься. Есть некоторый исторический ряд, в котором все события имеют определенный вес. На них надо пытаться смотреть честно. И этот исторический ряд формирует народ. Это несколько более длинное понятие, чем жизнь одного человека. А то, как ее написали на Украине, — это к правде имеет мало отношения.

— Историю и в России сейчас искажают, героизируют, особенно историю Великой Отечественной. Как будто люди умирали, думая о великом будущем потомков, а не о том, как защитить свою жизнь, своих родных и свой дом.

— А что здесь удивительного? Может, вам пока в силу возраста это трудно понять. Это нормально, у меня тоже произошел возрастной перелом. Откуда вы знаете, о чем они думали? Конечно, были люди, которые просто защищали свою жизнь. Но говорить, что люди не думали о будущем своей страны и своего народа, неправильно. Такие мысли наверняка многих посещали, письма почитайте. Их письма искренние. Родственникам написаны. Что ж вы так категорично?

— В Севастополе я слышала, что беженцы-мужчины из Донбасса не должны тут оставаться, а должны там воевать и умереть.

— Не хочу комментировать, потому что достоверно этого не знаю.

— Это вопрос жестокости, заложенной в культуре Севастополя. Здесь человек считает себя вправе сказать, что другой должен пойти и умереть.

— Ну, за некоторые вещи нормальный человек должен умереть. Такое бывало в истории, и не только в России. Назовите любую страну, какая вам нравится. Скажите, где такая человеколюбивая страна, в которой эти вопросы по-другому решаются?

— Вы считаете, таких нет?

— Ну вы скажите.

— Не буду, как я могу быть уверена…

— Вот видите! В истории любой страны, любого народа бывают ситуации, когда самопожертвование отдельных людей является нормой. Способом выживания. Так было всегда. С каменного века мужчины жертвовали собой, чтобы племя успело уйти от опасности. Шли на мамонта или, там, на тигра, защищая вход в пещеру с женщинами и детьми. У нас даже профессия есть, которая требует самопожертвования. Военный называется. Понимаете? Есть такая профессия — родину защищать, в фильме «Офицеры» сказано. Вы говорите, это негуманно. Ну, может быть, негуманно. А какой другой вариант вы знаете?

— Как вы думаете, почему ваш опыт так всех вдохновляет?

— Опыт?

— Ну да.

— Не знаю. Может, потому, что не вру?

— Никогда-никогда?

— Ну… Стараюсь. У вас абсолютистские какие-то взгляды.

— Простите, я тоже не могу выйти за рамки себя.

— Вы, похоже, втягиваете меня в разговор о базовых человеческих ценностях, чтобы потом вырвать из контекста и написать: «А вот как он сказал!»

— Нет, мне просто интересно, какие они у вас, эти базовые человеческие ценности. Те же, что и у других жителей этого города, или все-таки другие?

— Такие же. В истории Севастополя всегда было много людей, которые жертвовали собой ради общества. И сам город, между прочим, тоже выступил в роли жертвенной пешки во Второй мировой войне. Благодаря тому что тридцать пятая батарея держала сентябрьское наступление, немецкая авиация на месяц опоздала с налетами на Россию, и неизвестно, чем бы дело закончилось, если бы она успела. Именно из-за того, что здесь люди дрались до последнего, возможно, была спасена вся страна. Хотя это было негуманно. Гуманно было бы поступать как европейцы. Выйти и сдаться.

— И сохранить жизнь своим семьям, женщинам, детям. Спасти от разрушения свой город.

— И потерять страну? Народ? Да?

— Есть и такие, кто тогда впустил немцев, а сейчас полноценное государство. И народ, и свой язык, и все у них нормально.

— Ну, это лишь потому, что мы этим немцам тогда накостыляли.

— Вы теперь сделаете дивный новый Севастополь?

— Ха! Вы еще и провидец! Нет, я скромнее… Я только в своей области неплохо разбираюсь.

— А кто вы?

— Я инженер.

— Вы инженер, который строит среду, город.

— Учитывая, какой у меня был выбор, пока не вижу никого, кто бы лучше справился с этой задачей, — Чалый говорит все тише, будто хочет, чтобы слова не записались на диктофон. — Но это не значит, что я достаточно хорошо с ней справляюсь.

— Если в таком масштабе проектировать, — говорю, — это действительно большая ответственность.

— Точно.

— Ради чего стоит брать на себя такую ответственность?

— Вот скажу — вы же мне не поверите!

— А вы скажите. Вы же видите, я доверчивая.

— Ха-ха! Не вижу. Не буду говорить. Это будет воспринято как лишняя патетика.

— Узнать это — единственное, ради чего имело смысл приходить к вам.

— Если пришлете на согласование интервью, скажу, — Чалый смотрит мне прямо в глаза. И после паузы произносит: — Я защищаю русский народ.

— Защищаете? Зачем?

— У русского народа есть прекрасные ценности, прекрасные идеалы. Не говоря уже о том, что я сам к нему принадлежу. Я не могу допустить, чтобы эти ценности, идеалы пропали.

— Зачем это вам?

— А я верю, что так правильно. Понимаете? Я так решил. На уровне веры. Мне жалко, если всего этого в будущем — раз! — и не станет. А вам не жалко было бы русской культуры? Не будет женщин с такими вот, как у вас, лицами.

— Ну, лицо у меня будет такое же.

— Ну и пожалуйста, идите в Европу! Но я сделаю все, чтобы этого не произошло.

— Вам будет жалко, если я пойду в Европу?

— Да пожалуйста, это выбор каждого! Идите! Идите в Европу! Но вы же там унижаться будете. Унижать себя. Вы же по-другому не умеете. Представитель иностранной компании в России — это ведь сегодня вершина карьеры, которую российская молодежь может себе вообразить. Нет? Много из ваших сверстников построили свое дело и пошли, скажем, в Германию, оттерли там кусок европейского рынка? У вас такие знакомые есть? Которые на рынке Западной Европы успешно работают?

— Нет.

— Нет? А есть у вас знакомые, которые работают в представительствах офисов западных компаний в России? Наверняка есть! Ну так о чем тут говорить? — торжествует Чалый. — Какая же вы Европа! Европа — это партнерство. Вот тогда они начинают вас уважать. Вы сами себе придумали, что вы Европа. Они-то про вас так не думают. Вы их просто плохо знаете. А я их знаю очень хорошо, я с ними много лет работаю. Продукция моих предприятий их тендеры выигрывает, мы побеждаем крупнейших мировых игроков, даже несмотря на их политиков и лоббистов.

— То есть вы стали Европой?

— Да! Я стал Россией, которую Европа вынуждена уважать. По-другому никак, иначе больно! Все же честно. По их правилам. Я ж ни на кого не наезжаю. Это они на меня наезжают с политиками своими, с лоббистами. Это все сказки про честный западный бизнес, особенно если речь идет о странах с европейско-американским происхождением. Там честный бизнес — это для оппонента. «Для них, но не для нас». А то, что они предлагают сейчас, — это не дру-у-ужба! Чтобы стать Европой, надо быть сильным государством! Надо самим создать анклав. Который. Способен. Создавать. Конкурентоспособный продукт. Вот почему я говорю про уровень организации. Потому что сейчас почти все виды деятельности человека неиндивидуальны. Любой продукт, скажем автомобиль, — результат серьезных коллективных усилий. И нам надо научиться создавать конкурентоспособные организации. И тогда с нами будут говорить на равных. Тогда они перестанут нас топтать. И начнут уже заниматься собой, в конце концов. Они ведь настолько увлеклись раздачей шлепков и оплеух, что плохо занимаются собой. Я это по своей отрасли вижу. Немецкие инженеры конца восьмидесятых и нынешние — это разные, скажу я вам, инженеры. Они очень сильно потеряли в уровне образования, подготовки и так далее. Они слишком много занимаются политикой. Но это их проблемы, а у нас свои. Нормально. Организуемся — и будет нам счастье. Будет уважение всеобщее, дружба и отсутствие войн, кстати говоря! Кто ж с такими будет конфликтовать? У таких уже не отобрать будет ни Украину, ни Севастополь, ни Вологодскую область. Не нужна будет людям в Вологодской области Европа. У них там будет собственная Европа. Но для этого мы должны начать работать! Не немцы к нам должны прийти и рассказать, как мы будем жить. У них цель — разделить страны по видам деятельности, а людей по иерархии. Они вам пропоют тысячу и одну сказку про бесконфликтное общество. Про вселенскую массу людей, которые не имеют национальности, — все, что вы мне тут рассказывали. А действовать будут по-другому. И действуют уже. Просто внимательней посмотрите. Поэтому только сами. Собрались, уперлись, подумали и начали развиваться!

Того, что было, не будет 

Полный зал народу. Это Алексей Чалый собрал тех, кто каждый по-своему все эти годы помогал ему сохранить Севастополь. Еще пришли госслужащие и СМИ. В первом ряду сидят чиновники, управленцы Севастополя. Они пришли сюда, чтобы Чалый со сцены рассказал им, каким будет их город. Он стоит за кафедрой и комментирует слайды.

Чалый рассказывает, как нужно строить у берега моря — оставляя пешеходную зону, дорогу, лесополосу и пляж. В зале учителя, музейные работники, бизнесмены, клерки. Лица возбужденные, кивают, соглашаются. Он показывает, как по старым проектам должны были застроить береговую линию Севастополя, поставив огромные бетоностекляшки у самого моря. Зал крутит головами, выкрикивая: «Нет! Нет!»

— Вы, пожалуйста, не смотрите на меня… как на святое писание, — говорит Чалый. И зал восхищенно смотрит на него, как на святое писание. — К сожалению, — продолжает он, — сложные задачи, которые тут прописаны, своими силами… интеллектуальными город Севастополь не решит. С другой стороны, сегодня из-за особых условий, которые сложились, сюда хотят приехать многие люди, за которыми действительно стоят дела, знания, умения.

Чалый смотрит со сцены в зал. Севастопольцы, чьих интеллектуальных сил недостаточно для решения новых задач, по-прежнему согласно кивают.

Вопрос из зала:

— У нас пропали заводы, — говорит бойкий пожилой мужчина, кажется, тоже инженер. — «Муссон», «Парус», многие другие… Вот я вижу на вашем плане наукоград. Там, как я понимаю, будет все приборостроение?

— Еще есть технопарки, — отвечает Чалый. — И территорию «Паруса» мы включили: она вполне пригодна для размещения производств.

— Да? — голос мужчины подрагивает, кажется, он как-то связан со старым «Парусом», со старым приборостроением и сам его часть. — А там разве сейчас ничего нет?

— Старых! — голос Чалого впервые становится громким. — Производств! Не будет! Вы поймите. Дважды. В одну реку. Нельзя. Войти. Не будет ни «Муссона», ни «Маяка», ни «Паруса»…Сейчас уже другой мир. Новые технологии приходят. Поэтому того, что было, не будет!

Мужчина с микрофоном стоит как пришибленный, будто что-то решая, потом упавшим голосом говорит: — Ну, это правильно… И еще что-то, но уже никто не слышит.

P. S. 

— Можно вас на минутку? — раздается тихий голос в офисе Агентства стратегического развития Севастополя. Это Алексей Чалый вышел из своего кабинета и, к изумлению сотрудников, зовет меня. Большой экран на его столе развернут лицом к посетителям. Сам он что-то ищет в своем ноутбуке.

— Садитесь, смотрите.

Он включает видео. На экране появляется старый, весь в морщинах, человек. Он читает с листа стихотворение:

Вспомним блокадные скорбные были,
Небо в разрывах, рябое,
Чехов, что Прагу свою сохранили,
Сдав ее немцам без боя.
Голос сирены, поющей тревожно,
Камни, седые от пыли.
Так бы и мы поступили, возможно,
Если бы чехами были.
Горькой истории грустные вехи,
Шум пискаревской дубравы.
Правы, возможно, разумные чехи
— Мы, вероятно, не правы.
Правы бельгийцы, мне искренне жаль их,
— Брюгге без выстрела брошен.
Правы влюбленные в жизнь парижане,
Дом свой отдавшие бошам.
Мы лишь одни, простофили и дуры,
Питер не выдали немцам.
Не отдавали мы архитектуры
На произвол чужеземцам.
Не оставляли позора в наследство
Детям и внукам любимым,
Твердо усвоив со школьного детства
: Мертвые сраму не имут.
И осознать, вероятно, несложно
Лет через сто или двести:
Все воссоздать из развалин возможно.
Кроме утраченной чести.

— Теперь понимаете? — Чалый смотрит на мою реакцию.

Я под впечатлением, хорошие стихи.

— Ну, это, собственно, все. Он встает, открывает дверь и выпроваживает меня из кабинета.

источник colonelcassad